Жорж Санд - Волынщики [современная орфография]

— Согласен, — отвечал я, — только ремесло-то ваше не похвальное. А по-моему, лучше быть не так богатым, да зато иметь спокойную совесть. А у вас, друг Гюриель, совесть не может быть спокойна, когда вы на старости дней начинаете наслаждаться дурно нажитым добром. Но теперь не о том речь идет. Ты смеешься над моим пением — что, ты сам можешь спеть лучше?

— Я не говорю этого, Тьенне. Я говорю только, что песня, жизнь на воле, край дикий, бойкость в уме, и, если ты хочешь, умение нажить копейку, не оглупев при этом — все это, брат, связано между собой как кольца одной цепи. Я говорю, что кричать — не значит петь, и как вы там себе ни орите в поле да по кабакам, а музыки я тут не вижу. Музыка у нас, а не у вас. Твой друг Жозе понял это. У него, брат, чувства-то потоньше твоих, а ты, я вижу, не понял бы этой разницы, даже если бы я стал толковать тебе ее три года. Ты берришонец с головы до ног, как воробей с головы до ног воробей. Каков ты теперь, таким будешь и через пятьдесят лет: грива-то у тебя только побелеет, а мозг-то останется все тот же.

— Что ж это я показался тебе таким глупым? — сказал я, обидясь.

— Глупым? — повторил он. — Нисколько! Ты прост сердцем, но себе на уме: таков ты есть, таким и будешь. А живости в теле и легкости на душе от тебя и спрашивать нечего. И вот почему, дружище, — прибавил он, показывая на утварь и посуду, расставленную по избе. — Посмотри-ка, какие у вас пузатые постели, где вы спите в пуху по самое горло. Вы народ работящий, вечно возитесь с заступом да лопатой и трудитесь в поте лица, пока светит солнце, а потом, чтобы отдохнуть, вам нужно гнездышко из перышков. А мы, народ лесной, разболелись бы не на шутку, если б нам пришлось заживо положить себя в простыни да покрывала. Шалаш из ветвей, да постель из сухих листьев — вот и вся наша утварь. И даже те из нас, кто странствует постоянно и не постоит за издержками в трактир, не выносят над своей головой постоянной крыши. В глубокую зиму они спят под открытым небом, положив голову на седло, и снег служит им белой простыней. А ты? Посмотри-ка, чего только у тебя нет: и поставец, и столы, и стулья, славная посуда, глиняные горшки, доброе вино, кочерга да ухваты, суповая миска и Бог знает что еще! Все это необходимо для вашего счастья. Вам нужен добрый час, чтобы набить себе брюхо. Вы жуете как быки, отрыгающие жвачку, и когда вам приходится встать на ноги и снова приниматься за работу, так у вас щемит сердце, а это бывает каждый Божий день раза по два или по три. Вы тяжелы и неуклюжи умом, как ваша ломовая скотина. В воскресенье засядете за столы, наешьтесь слишком и чересчур напьетесь, полагая, что отяготить себе брюхо — удовольствие и отдых. Вздыхаете по девушкам, которые скучают с вами, сами не зная почему. Выплясываете неуклюжие танцы в домах или на гумне, где можно задохнуться — и день отдыха и веселья ложится лишней тяжестью на ваши умы и желудки, и вся неделя потом вам кажется оттого тяжелее, печальнее и длиннее. Вот жизнь, брат, которую вы ведете! Любя покой, вы слишком многое затеваете, и, живя слишком хорошо, вы почти вовсе не живете.

— А как же живут ваши братья, погонщики? — сказал я, несколько озадаченный его словами. — Я говорю не о твоей стороне: я ее не знаю, а о тебе самом, любезнейший. Вот ты сидишь здесь напротив меня, положа локти на стол, пьешь преисправно и, кажется, очень доволен тем, что тебе есть с кем поболтать и покурить трубку. Что ж ты, небось, иначе создан, чем все мы, грешные? И когда ты лет двадцать поживешь той дикой жизнью, которую так выхваляешь, и наживешь себе, наконец, копейку, разве ты не истратишь эту трудовую копейку на то, чтобы обзавестись женой, домом, столом, постелью, добрым вином и покоем?

— Ух, сколько вопросов задал ты мне вдруг, — сказал погонщик мулов. Постараюсь ответить на них, как сумею. Я пью и болтаю, потому что человек, и люблю вино. Добрый стол и беседа мне нравятся более, нежели тебе, потому что я к ним не привык и не имею в них непременной нужды. Я всегда на ногах, ем наскоро, пью чистую воду, сплю на листьях первого встречного дерева, и когда, случайно, нападу на хороший стол и доброе вино — для меня это праздник, а не постоянная потребность. Оставаясь иногда по целым неделям один, я обществу друга рад как находке и в час откровенной беседы с ним наговорю больше, чем другой в целый день кутежа и пьянства. Я всем наслаждаюсь более, нежели вы, потому что ничем не пользуюсь через меру. Не знаю, будут ли у меня когда-нибудь свой дом и жена, а если будут, то поверь мне, Тьенне, я буду более, нежели ты, благодарен Господу Богу, и более, чем ты, оценю сладость семейного счастья. Но клянусь тебе, моей хозяйкой не будет ни одна из ваших сдобных и краснощёких красавиц, будь у нее хоть двадцать тысяч приданого. Тот, кто ищет истинное счастье, никогда не женится на деньгах. Я могу полюбить только девушку белую и стройную, как наши молодые березы, одну из тех проворных красоток, которые цветут только в тени наших лесов и поют слаще, нежели ваши соловьи.

Такую девушку, как Брюлета, подумал я. Хорошо, что ее здесь нет: она презирает все, что ей знакомо, и могла бы, пожалуй, из одной прихоти влюбиться в этого черномазого.

Гюриель продолжал:

— Я не осуждаю тебя, Тьенне, за то, что ты идешь по тому пути, который лежит перед тобой, но мой путь нравится мне больше. Я очень рад, что познакомился с тобой, и если тебе случится надобность во мне, то обратись ко мне смело. От тебя я того же не требую. Я знаю вас, жителей равнин: вы пишете завещание, когда вам приходится идти верст за десять повидаться с родственником или другом. Мы — другое дело: мы летаем как ласточки и нашего брата почти везде можно встретить. Прости же, дай руку на прощанье, и если тебя одолеет скука, то кликни на помощь черного ворона: он припомнит, как без злобы отбарабанил песенку на твоей спине и как уступил тебе из уважения к твоей храбрости.

Седьмые посиделки

Гюриель пошел отыскивать Жозефа, а я побрел к постели, над которой он так издевался. До его ухода, из самолюбия и любопытства, я скрывал и забывал боль в костях, но тут только почувствовал, что он измолотил меня с головы до ног. Он пошел от меня ровным и твердым шагом, как ни в чем не бывало, а я пролежал целую неделю в постели: у меня шла кровь из горла, и все кости ныли. Жозеф пришел навестить меня и дивился моей хвори. Из глупого стыда я не хотел ему признаться, видя, что Гюриель, говоря с ним обо мне, не сказал ему ни слова о том, как мы с ним объяснились.

Весь народ дивился тому, что на ольньерской ферме помяли пшеницу, и никто не мог понять, каким образом появились следы мулов на наших дорогах.

Отдавая зятю деньги, которые мне так дорого достались, я рассказал ему по секрету, как было дело. Он был парень осторожный и не сказал об этом никому ни слова.

Жозеф спрятал волынку в доме Брюлеты, но пользоваться ею не мог. Ему и некогда было: у них началась уборка сена, да и Брюлета, боясь злобы волынщика Карна, всячески убеждала его отказаться от своего намерения.

Жозеф как будто бы убедился, а между тем про себя задумал что-то новое и, как нам казалось, намеревался наняться в другой приход, надеясь, что там ему будет посвободнее.

Перед Ивановым днем он уже не стал и скрывать этого и объявил хозяину, чтобы он искал другого работника. Но не было никакой возможности узнать от него, куда именно он хочет идти, и так как он отвечал обыкновенно «не знаю», когда его спрашивали о том, чего ему не хотелось говорить, то мы и полагали, что он действительно хочет наняться к кому-нибудь, но еще сам не знает, к кому именно.

Так как на ярмарку у нас большой праздник в городе, танцы, веселости, то Брюлета пошла туда, и я также. Мы думали, что увидим там Жозефа и узнаем, наконец, в какое место и к какому хозяину он решился наняться, но ни поутру, ни вечером на базаре его не было. Никто не встречал его в городе. Он оставил волынку, но взял с собой накануне те вещи, которые обыкновенно оставлял у дедушки.

Вечером пошли мы домой все вместе: я, Брюлета, все ее поклонники и вся молодёжь нашего прихода. Брюлета взяла меня под руку и, сойдя с дороги на траву, поодаль от других, сказала:

— Знаешь ли, Тьенне, меня сильно беспокоит наш Жозе. Я видела мать его в городе: она, несчастная, горюет и не может придумать, куда он девался. Жозе давно уже намекал ей, что намерен уйти отсюда подальше, а как теперь узнать, куда именно? Бедная женщина просто убивается с тоски.

— Да и вы, Брюлета, как мне кажется, не слишком веселы. На других праздниках вы танцевали, сколько мне помнится, совсем не так.

— И вправду, — отвечала она. — Я люблю этого бедного парня, хоть он и чудной такой. Люблю прежде всего по долгу, ради его матери; потом, по привычке люблю; наконец, потому, что он мастер играть на свирели.

— Так тебе в самом деле нравится его свирель?

— Что ж тут удивительного, братец? Я не вижу тут ничего дурного.